В 1960 году были закрыты более половины суворовских училищ. В их числе было и тамбовское, созданное в 1944 году. Процесс этот был связан с кампанией сокращения армии. Как тогда говорили "попал под сокращение миллиона двухсот тысяч". На улице оказались сотни тысяч офицеров, многие из которых не имели высшего образования и никакой гражданской специальности. Настроение в обществе было резко отрицательным по отношению к военным. В Питере, городе культурном и в основном интеллигентном, военных оскорбляли в публичных местах, даже нам доставалось: то шпана на суворовцев нападет, то в транспорте с открытой неприязнью говорили в нашу сторону: "Дармоеды!". У некоторых пытались срывать погоны, но мы были всегда настороже и успевали или убежать или отбиться. Как-то ночью у ворот суворовского училища зарезали учащегося ПТУ. Когда наши суворовцы проходили по переулку в сторону Пушкинского театра, из окон иногда стреляли из рогаток шариками от подшипников.

Настроение в училище было такое, что все ожидали - кто с надеждой, кто со страхом: разгонят нас или нет. До конца лета мы не знали точно, чем все кончится. А приехали с летних каникул и узнали, что наше училище сохранилось. Начальника училища Костю Лазарева в его 60 отправили в отставку. Тогда было модно назначать отставных офицеров и генералов директорами совхозов. И наш строевой генерал стал директором совхоза в Ленинградской области.

В нашу 5 роту прибыли два взвода из тамбовского СВУ. В роте стало больше сотни человек и пять взводов. Держались ребята эти как-то обособленно, долго не меняли погоны с надписью ТбСВУ на ЛнСВУ. Изучали они немецкий язык и специально для них в училище пришли новые преподаватели. Офицеры же воспитатели были питерскими. Пришел из штаба округа майор Иванов Николай Николаевич и капитан Чистяков Иван Иванович из какой-то части. Тамбовцы занесли к нам свои обычаи и традиции. Среди них больше было курильщиков, да и к бутылке некоторые уже прикладывались. Оказавшись в большом и красивом городе, тамбовцы не сразу восприняли те возможности, которые даны жителям Питера. На смотрах самодеятельности выявилось, что у них много оригинальных номеров, были среди них и классные спортсмены, но что касается успеваемости, то преподаватели отметили более низкий уровень подготовки. Появился в нашем лексиконе и новый жаргон. Кусок хлеба назывался "кец мандры". Ему соответствовала поговорка: "Спасибо партии родной, что накормила нас мандрой".

Одной из традиций, которая сразу вошла в наш быт, стало "общественное порицание". Если кто-то из офицеров обижал суворовцев несправедливостью, то вечером на прогулке кто-нибудь негромко говорил в строю: "Общественное порицание, три-семь!" и весь строй, вся сотня громко и протяжно на одном дыхании выдавала: "У, су-ука!". Действовало очень сильно и нам, питерцам, это нравилось.

Круговая порука была у тамбовцев так же крепка, как и у нас. Они рассказывали, что в Тамбове у них практиковалось товарищеское наказание в виде ударов мокрой простыней по животу наказуемого, который для экзекуции раскладывался на кровати. Больно, но следов не остается, а после некоторого количества ударов - сильный понос. Мы этого не видели. В Питере они это не практиковали.

Были среди них и придурки. Помню, как вся рота обсуждала случай, когда в канцелярию прибежала с урока преподавательница, вся в слезах, и пожаловалась ротному, что суворовец Иванов (второгодник очень большого роста) занимается на уроке онанизмом, а весь взвод ржет над ним. Через некоторое время его отчислили из училища за неуспеваемость.

Но вот майор Иванов, однофамилец, был человек очень интересный. Он называл своих суворовцев "хер кадет", за что и получил сразу же прозвище "мин херц". Он первым из офицеров училища стал называть суворовцев кадетами. Как-то в разговоре с нами он поделился своими соображениями по поводу военной службы: "Для карьеры нужна ма-аленькая войнишка, иначе так и застрянешь на майоре". Судьба многих наших товарищей была прямым подтверждением его слов. Кто-то "вырос" на Афганистане, кто-то на Чехословакии, а кто и советником был в других странах, которые вели локальные войны.

На одном из учений, когда мы совершали лыжный марш при сильнейшем морозе, майор Иванов, у которого обе ноги были ранены в войну, и походка у него из-за этого была с небольшим приседанием на каждом шаге, был на пределе своих физических возможностей. В конце лыжного перехода он почти потерял сознание от перенапряжения, но шел несмотря на переутомление до конца. Когда до командира роты дошло, что в таком состоянии офицер может просто погибнуть, его сняли с марша и остальную часть учений он оставался в обозе.

Мин херц никогда не доносил начальству о провинностях своих суворовцев, как это делали некоторые другие офицеры-воспитатели.

Но за курение наказывал как и все другие офицеры. Заходит он как-то в туалет, где обычно раскуривали коллективный окурок, причем выкуривали до огрызка не более одного сантиметра длиной, а там дым стоит. Он прекрасно понимает, у кого сигарета, встал и смотрит. А курильщик спрятал окурок в карман и делает невинный вид. Подождал Иванов, когда карман начал тлеть, а после этого и говорит: "Теперь, Мухин, можешь зашить карманы на две недели".

После окончания училища многие тамбовцы разными путями ушли из армии, а с одним из них, Витей Поздняковым я отбывал в 1965 году на гарнизонной гауптвахте 10 суток.

С одним из тамбовских кадет, Владимиром Дашкевичем, по прозвищу “доска”, произошла история, о которой упомянуть не грех. Был он высокого роста, учился ниже своих возможностей, а дисциплину нарушел регулярно. Он бравировал невыполнением приказа офицера, вызывая всеобщее уважение и, как всякий хулиган, самоутверждался на плохом. В 10 классе он довел офицеров нашей роты до “белого каления” и по совокупности неуспеваемости и плохого поведения его отчислили из нашего училища. Был он сиротой и его отправили к бабушке в Ростов. Прошло совсем немного времени, в течение которого он переписывался со своими однокашниками и из этих писем было ясно, что он стремится обратно в СВУ. Написал он письмо начальнику училища генералу Мироненко, пообещал исправиться, искренне раскаивался в своем поведении до отчисления и просил принять его обратно. Я не знаю подобных случаев в истории других училищ: его приняли в училище спустя несколько месяцев после отчисления, но дали ему испытательный срок. Первое время после своего возвращения он вел себя достаточно достойно, но срывы случались.

Я как раз был вице-старшиной роты (меня разжаловали позднее за отказ писать незапланированный диктант) и чувствовал на себе его своевольный характер. Но я был его товарищ и ровесник и ничего не предпринимал.

Не прошло и нескольких месяцев, как он снова “соскочил с нарезов” и его сильно занесло. Поскольку был он на виду и за ним офицеры-воспитатели наблюдали с большим вниманием, чем за другими, хотя и сочувствовали его судьбе, ничто не прошло незамеченным. Второй раз его отчислили без традиционной для этого акта позорной процедуры отпарывания погон с гимнастерки и лампасов с брюк перед строем всего училища. Он уехал домой и больше я о нем ничего не слышал.